Русская сатира и юмористика начала 20 века

Русская сатира и юмористика начала 20 века

Сатира - особая, свойственная всем литературным жанрам, форма художественного отображения действительности — обличение и высмеивание отрицательных, внутренне превратных явлений жизни. В этом случае о сатире можно говорить как о типе художественного пафоса, особой разновидности комического: уничтожающем осмеянии предмета изображения, раскрытии его внутренней несостоятельности, несоответствия своей природе или предназначению. Обязательное следствие сатирического творчества — смех. Смех как реакция на сатиру может звучать открыто или приглушенно, но всегда остается — наряду с обличением — основой сатиры, ее способом обнаруживать несоответствия между видимостью и сущностью, формой и содержанием. Этим художественная сатира отличается от прямых видов критики личных и общественных недостатков. От юмора сатира принципиально отличается природой и смыслом смеха. Для юмора смех — самоцель, задача писателя-юмориста — развеселить читателя. Для сатиры смех - средство развенчания недостатков, орудие бичевания человеческих пороков и проявлений социального зла. В отличие от юмора, сатире свойственны суровость и тенденциозная страстность. Юмор обычно предполагает двойственное отношение к своему предмету — в осмеиваемом вполне может заключаться положительно прекрасное (к примеру, благородный идеализм Дон Кихота, патриархальная доброта и душевная чистота старосветских помещиков из одноименной повести Н. В. Гоголя и др. ). Поэтому юмор снисходителен, умиротворен. Сатира же отличается безоговорочным неприятием своего предмета. При этом ее эстетическая сверхзадача — обличая, возбуждать воспоминания о прекрасном (добре, истине, красоте), оскорбляемом пошлостью, пороком, глупостью. Двойственную сущность сатирического творчества точно определил в трактате 1796 О наивной и сентиментальной поэзии Ф. Шиллер: «Действительность как недостаточность противопоставляется в сатире идеалу как высшей реальности. Действительность, таким образом, обязательно становится в ней объектом неприятия» . В дальнейшем, на протяжении 19 в. , сатира продолжала существовать в форме журнальных фельетонов, а также особой стихии образного отрицания в господствующем жанре эпохи — романе (Ч. Диккенс, Теккерей, О. де Бальзак, В. Гюго и др. ).

Аркадий Аверченко Родился в 1881 году в небогатой купеческой семье в городе Севастополе. Отец его, коммерсант-неудачник умер, так и не добившись материального благополучия. Детство Аркадия было малообеспеченным, и в 15 лет Аверченко пошел работать младшим писцом в транспортной конторе по перевозке клади. В 1897 году он уезжает на станцию Алмазная , где работает счетоводом на Брянских рудниках. Он видит темную и безрадостную жизнь шахтеров. Писатель делится с нами подробностями захолустного и дикого быта: “То конторщик запьет и в пьяном виде получит выговор от директора, то штейгерова корова взбесится, то свиньи съедят сына кухарки чертежника, то пьяный рудничный врач отрежет рабочему не совсем ту ногу, которую следовало. . . ” Не потому ли Аверченко так мало вспоминает о своей юности, что была она безотрадна. . . Крупным событием его юности был переезд в Харьков, на службу в правлении рудников. С этим переездом, переменой обстановки, знакомством с харьковскими литературными кругами связано начало его писательской деятельности. В автобиографии, предпосланной книге “Веселые устрицы” , Аверченко датирует своё появление в печати 1905 годом. На самом же деле ещё 31 октября 1903 года в харьковской газете “Южный край” появился его рассказ “Как мне пришлось застраховать жизнь” - первый вариант позднейшего рассказа “Рыцарь индустрии”. Однако самоопределиться как профессиональному журналисту Аркадию Аверченко помогла первая русская революция, и отрицать этого нельзя. Он стал редактировать журнал “Штык”, имевший в Харькове большой успех, и совершенно забросил службу.

Аркадия захватил этот короткий праздник русской сатирической периодики. Как только в Харькове стал выходить “Штык”, он принимает в его работе самое деятельное участие, а с 5 -го номера становится редактором. “Штык” был во многих отношениях совершенно заурядным журналом, но он интересен нам как первая постоянная трибуна Аверченко. По мнению людей, читавших последние номера “Штыка”, а также его продолжение “Меч”, создавалось впечатление, что почти все в них создано одним лицом. В этом убеждали подписи и прозрачные псевдонимы под политическими передовицами, маленькими фельетонами, злободневными карикатурами, сатирическими виньетками и т. п. Аверченко искал свой жанр. Оба журнальчика и были для него единственной практической школы писательства. Он получил исключительно благоприятную возможность перепробовать себя в разнообразных формах, включая и графические; авторская и редакторская работа в Харькове оказалась как бы репетицией последующего успешного издания “Сатирикона”. “Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал, - c улыбкой вспоминал Аверченко, -и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, очевидно, что я немедленно заплачу их из карманных денег. . . я уехал, успев все-таки до отъезда выпустить три номера журнала “Меч”. . . ” В 1907 году Аверченко, полный планов и надежд, отправляется завоевывать Петербург.

В столице ему пришлось начинать сотрудничество во второстепенных изданиях, в том числе и в плохоньком, терявшем подписчиков журнальчике “Стрекоза”, который, кажется уже нигде и не читали, кроме как в пивных. В 1908 году группа молодых сотрудников решила издавать новый журнал юмора и сатиры. Назвали его “Сатириконъ” был не только важной вехой в творческой биографии Аверченко, но неотъемлемой и едва ли не самой важной её частью. Создавая с художниками Н. Ремизовым и А. Радаковым “Сатириконъ” , Аверченко тем самым создавал себя как писателя-юмориста, продолжая и завершая начатые в Харькове успешные поиски собственных тем, стиля, жанра. Говорить об Аверченко- значит говорить и о “Сатириконе”. В полосу общественной реакции “Сатириконъ” остался единственным в России журналом юмора и сатиры. В “Сатириконе” сотрудничали художники Реми, Радаков, Юнгер, Бенуа. На его страницах выступили такие мастера юмористического рассказа как Тэффи, Дымов; поэты- Саша Черный, С. Городецкий, позднее О. Мандельштам, и молодой ещё Маяковский. Время от времени из ведущих прозаиков той поры в “Сатириконе” печатались А. Куприн, Л. Андреев, и приобретающие известность А. Толстой, А. Грин. Но “гвоздем” каждого номера были произведения Аверченко, который устраивал на страницах “Сатирикона” веселый карнавал масок. Под псевдонимами Медуза Горгона, Фальстаф, Фома Опискин Аверченко выступал с передовицами и злободневными фельетонами. Волк(он же Аверченко) давал юмористическую “мелочь”. Ave(все тот же Аверченко) писал о театрах, вернисажах, музыкальных вечерах и остроумно вел знаменитый “Почтовый ящик”. И лишь рассказы он подписывал своей фамилией.

“Сатириконъ” сильно отличался от того типа сатирического журнала, который сложился в годы первой русской революции. Но хотя он был не в пример умеренней своих старших собратьев, читатели нередко натыкались на пустые страницы с пояснением: “По независящим от редакции журнала обстоятельствам настоящий номер не может быть выпущен в том виде, как редакция предполагала”. Почти все, кто встречал Аверченко в пору его славы, вспоминают его как крупного, дородного мужчину. . . в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке. . . прекрасно выбритого, немножко полного, красивого и ленивого. Недавнего писаря из мелкой провинциальной конторы окружает особая атмосфера удачливости и успеха. Он заполняет своими произведениями чуть ли не половину каждого номера “Сатирикона” и издает ежегодно 2 -3 сборника рассказов. Критика обвиняет его в торопливости, излишней плодовитости, на что Аверченко отвечает предисловием к своей книге “Зайчики на стене”: “Упрек в многописании- если в него вдуматься- упрек, не имеющий под собой никакой солидной почвы. И вот почему: я пишу только в тех случаях, когда мне весело. Мне очень часто весело. Значит, я часто пишу. ”

Быт города- вот главный герой Аркадия Аверченко. И не просто города, а города-гиганта. В Петербурге-Петрограде стократ убыстрен ритм жизни, без бытия: “Кажется, будто позавчера повстречался на Невском со знакомым господином. А он за это время или уже Европу успел объехать и женился на вдове из Иркутска, или полгода как застрелился, или уже десятый месяц сидит в тюрьме. ” (“Черным по белому”). Здесь каждая мелочь, каждая новинка быта становится для Аверченко источником неиссякаемой изобретательности и юмора. Граммофон? Извольте- рассказ “Дорогой подарок” - весьма ценный совет, как избавиться от невыносимо шумного приобретения. Телефон? Пожалуйста- “Магнит” - о бытовых мучениях, причиняемых техническим новшеством. Автомобиль? Из рассказа “Клусачев и Туркин” следует, какие трудности ожидали много лет назад желавшего приобрести новый верх для легковой машины. С легкостью фокусника извлекает молодой писатель остроумные сюжеты, он готов, кажется создавать рассказы из ничего и напоминает своей богатой фантазией сотрудника “Стрекозы” и “Будильника” Антошу Чехонте. Аверченко- юморист, по преимуществу видящий лишь смешное в жизни своих героев- писателей, городовых, коммивояжеров, горничных и т. д. Сам столичный быт предопределил тематику большинства рассказов Аверченко, давая готовые сюжеты. В любимой его героями “Петербургской газете” можно было подчас встретить такие объявления: “ЧУДНУЮ БЛОНДИНКУ с обручальным колечком, в голубом лифчике и маленькими в ушах бриллиантами сидевшую в театре “Буфф” , кажется кресло 155 8 -го ряда просит откликнуться сидевший сзади правее в 9 -м ряду. Очень жалеет, что при выходе из театра потерял из виду и т. д. ”.

Самовлюбленный поэтишка принес в журнал свои вирши. Редактор отвергает их. О чем тут рассказывать ? Но Аверченко создает яркий рассказ и на этом крохотном пятачке. Он юмористически преувеличивает преследование графоманом редактора до размеров наваждения: строчки “Люблю я утром черный локон. . . ” редактор находит в холодной курице, в ботинках и даже на обороте письма об уходе с работы, которое он, измучившись, пишет издателю. Аверченко избирает мишенью для насмешек вечные- от Адама до Евы-недостатки мужчины и женщины. При этом юмориста спасает в лучших рассказах физиологическое здоровье его таланта, не допускавшего, как правило, двусмысленностей, тонкое ощущение меры. Аверченко остроумно, находчиво, изобретательно издевается над глупостью, нелепостью мещански обыденного, чего никто не замечает, с чем все свыклись. Особенно смешной в его рассказах эта обыденность предстает глазами ребенка. В сборниках “Шалуны и ротозеи”, “О маленьких для больших”, Аверченко выставляет напоказ скудоумие обывателя, тупизм “здоровой” мещанской семьи, бессмысленность гимназической педагогики. Cмеясь над пошлостью, Аверченко выступал союзно с другими “сатириконовцами”- с Сашей Черным, Тэффи, Ре-ми. Так, программный для него рассказ “День человеческий”, герой которого дома, на улице, на вечеринке и даже перед лицом смерти старается протестовать против привычно-бессодержательного, что заполняет день среднего человека, был помещен в специальном номере журнала, тематически озаглавленного “О пошлости”.

В коллективных усилиях редакции “Сатирикона” ощущаешь цельную программу, правда не политическую, а эстетическую. По мысли сотрудников, их “Сатириконъ” “неустанно старался очищать и развивать вкус среднего русского читателя, привыкшего к полуграмотным распивочным местам”. Здесь заслуга “Сатирикона” и Аверченко в самом деле велика. На страницах журнала хлестко высмеивалась бездарность, её дешевые штампы. Показательный суд над все той же глупостью и пошлостью Аверченко устраивает в разделе “Почтовый ящик” “Сатирикона”, где помещаются ответы за подписью Ave на присылаемые рукописи. Например: “Посылаю я стишки. . . Куда конь с копытом, -пишет Леонардо- туда и рак с клешней. Не пригодятся ли? ” -“С благодарностью жмем вашу клешню, но стишки не подойдут”. Или: “Идя с бала, Лидия Ивановна вспоминала обеих своих кавалеров. . . ” -“Две кавалеры на одного Лидию Ивановну”! Или: “Рудольфу: Вы пишете в рассказе: Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги? . -“Иностранных произведений не печатаем”.

Аверченко успевает ответить на редакционную почту, написать рассказ, а кроме того- побывать всюду: на состязании борцов в цирке Чинизелли, и на международной строительной выставке, в театре Комиссаржевской, на премьере “Франческа да Римини” и на концерте придворного оркестра в Новом Петергофе, на фарсе “Скандал в Монте. Карло” и на очередной выставке “Союза русских художников”. И не только побывать, но и написать остроумную реляцию в номер “Сатирикона”. Аверченко выступает поборником не просто талантливого, но и жизненного, реалистического искусства. Исходя из здравого смысла, высмеивает он, например , оторванный от жизни романтизм (“Русалка”), однако смех его достигает звенящей сатирической силы и едкости, когда он обращается к упадническими течениям современной ему литературы или живописи. И это у него отлично получалось. Да и не только у Аверченко. Многие художники, писатели “Сатирикона” повторяли аверченковские темы. Болезненно повышенная чувствительность и эротомания в произведениях некоторых символистов находят на страницах “Сатирикона” непритязательный, но едкий отклик. “Сатириконовцам” был не нужен сколько-нибудь обстоятельный анализ современной им живописи и поэзии. Да это и не входило в их задачи. Они видят и весело изобличают в “новаторах”, кичащихся своей “непонятностью” самых обычных шарлатанов. Здоровым демократизмом, простотой художественных вкусов Аверченко не мог быть непонятен массовому читателю.

В 1913 году разногласия с издателем “Сатирикона” вынуждают основных сотрудников журнала выйти из него и основать “Новый Сатириконъ”. Вплоть до лета 1914 года он продолжает и развивает традиции прежнего журнала, не потом ситуация меняется. В связи с войной с Германией журнал начинает публиковать патриотические призывы, которые нередко переходят в ура-патриотические. Аверченко, а соответственно и журнал сдали. Наступил кризис. На страницах журнала в 1914 -1916 годах появляется ряд очерков, объективно показывающих состояние развала, в котором находилась Россия. В связи с кризисом, призраком голода, надвигающейся разрухи замолк веселый, искрометный смех Аверченко. Как личную драму воспринимает он всё ухудшающийся петербургский быт, дорожание жизни. В дни революции Аверченко уезжает в Крым. Там он пишет не слишком удачные, по моему мнению, памфлеты на большевиков. Вместо того чтобы объективно оглядеть все их стороны , а потом обсмеять их же, он лепит, грубо говоря, чернуху и дешевку. После закрытия Врангелем газеты “Юг России”, которую Аверченко открыл по приезду в Крым, он уезжает в Констанстинополь, а затем в Париж, где и поселяется.

В 1921 году в Париже вышла его первая в эмиграции книжка “Дюжина ножей в спину революции”, где Аверченко облил грязью Советскую Россию, и причем совершенно заслуженно. Его персонажи- дворяне, купцы, военные, чиновники и даже рабочий- с тоской поминают прежнюю вольную жизнь. Позже Аверченко написал и опубликовал свое известное “Письмо Ленину”, в котором подытоживал свой эмигрантский путь из петербургских “варяг” в константинопольские греки, начиная с запрещения большевиками летом 1918 года всех оппозиционных журналов, в том числе и “Нового Сатирикона” и проведения широких арестов. “Ты тогда же приказал Урицкому закрыть мой журнал , а меня доставить на Гороховую. Прости, голубчик, что я за два дня до этой предполагаемой доставки на Гороховую уехал из Петрограда, даже не простившись с тобой. Захлопотался. . .

Я на тебя не сержусь, хотя ты гонял меня по всей стране, как серого зайца: Из Киева в Харьков, из Харькова в Ростов, потом Екатеринослав, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять Севастополь. Это письмо я пишу тебе из Константинополя, куда прибыл по личным делам”. За гребнем великих потрясений , в новых произведениях Аверченко, которые писались в скитаниях- в Констанстинополе, или в Праге- зазвучал тот "смех сквозь слезы", который был столь характерен для отечественной литературы от Гоголя до Чехова, горькая сатира оттеснила добродушный юмор. Можно заметить, что в поздних рассказах Аверченко возникает трагическая нота, усиленная сознанием собственной оторванности от родной почвы. Его мучает мысль, что вне родины, вне родного языка и быта нет места писателю. “Он был болен давно , - вспоминал об Аверченко журналист Лев Максим. - не только физически. Он болел смертной тоской по России. В последний раз, когда мы виделись. . . Он жаловался мне: Тяжело как-то стало писать. . . Не пишется. Как будто не на настоящем стою. . . ” 12 марта 1925 в пражской городской больнице Аверченко скончался от болезни сердца. Скончался на чужбине, далеко от родной земли. Но он оставил нам свои книги, которым уготована долгая жизнь.

Русалка - Вы кашляете? - учтиво спросил поэта Пеликанова художник Кранц. - Да, - вздохнул бледный поэт. - И кроме того, у меня насморк. - Где же это вы его схватили? - На реке. Вчера всю ночь на берегу просидел. И нога, кроме того, ломит. - Так, так, - кивнул головой третий из компании - угрюмый Дерягин. - Рыбу ловили, с ума сошли или просто так? - Просто так. Думал. - Просто так? Думал? О чем же вы думали? Пеликанов встал и закинул длинные светлые волосы за уши. - О чем я думал? Я думал о них. . . о прекрасных, загадочных, которые всплывают в ночной тиши на поверхность посеребренной луной реки и плещутся там между купами задумчивой осоки, напевая свои странные, чарующие, хватающие за душу песенки и расчесывая гребнями длинные волосы, в которых запутались водоросли. . . Бледные, прекрасные, круглые руки поднимаются из воды и в безмолвной мольбе протягиваются к луне. . . Большие печальные глаза сияют между ветвей, как звезды. . . Жутко и сладостно увидеть их в эту пору. - Это кто ж такие будут? - спросил Дерягин. - Русалки, что ли? - Да. . . Русалки. - И вы их надеетесь увидеть?

- О, если бы я надеялся! Я только мечтаю об этом. . . - Рассчитываете дождаться? - Полжизни я готов просидеть, чтобы. . . Дерягин в бешенстве вскочил с кресла. - Будьте вы прокляты, идиоты, с вашими дурацкими бреднями. Встречаюсь я с вами уже несколько лет, разговаривал с вами, как с порядочным, нормальным человеком, и вдруг, - нате, здравствуйте! Этот человек бродит по ночам по берегу реки! Зачем, спрашивается? Русалок ищет, изволите ли видеть! Бесстыдник. - Вы не понимаете прекрасного! - сказал, свеся голову на грудь и покашливая, Пеликанов. - Да ведь их нет! Понимаете, это чепуха, мечта! Их не существует. Поэт улыбнулся:

- Для вас, может быть, нет. А для меня они существуют. - Кранц! Скажи ему, что он бредит, что он с ума сошел! Каких таких он русалок ищет? Художник Кранц улыбнулся, но промолчал. - Нет! С вами тут с ума сойдешь. Пойду я домой. Возьму ванну, поужинаю хорошенько и завалюсь спать. А ты, Кранц? - Мне спать рано. Я поеду к одной знакомой даме, которая хорошо поет. Заставлю ее петь, а сам лягу на диван и, слушая, буду тянуть шартрез из маленькой-маленькой рюмочки. Хорошо-о-о! - Сибарит! А вы, Пеликанов? Пеликанов грустно усмехнулся: - Вы, конечно, будете ругаться. . . Но я. . . пойду сейчас к реке, побродить. . . прислушаться к всплескам волн, помечтать где-нибудь меж темными кустами осоки о прекрасных, печальных глазах. . . о руках, смутно белеющих на черном фоне спящей реки. . . - Кранц! - завопил Дерягин, завертевшись, как ужаленный. - Да скажи ты ему, этому жалкому человечишке, что его проклятых русалок не существует!. . Кранц подумал немного и потом пожал плечами. - Как же я ему скажу это, когда русалки существуют. - Если ты так говоришь, значит, ты дурак. - Может быть, - усмехнулся Кранц. - Но я был знаком с одной русалкой. - Боже! - всплеснул руками Дерягин. - Сейчас начнется скучища - розовая водица и нудьга! Кранц нам сейчас расскажет историю о том, как он встретился с женщиной, у которой были зеленые русалочьи глаза и русалочий смех, и как она завлекла его в жизненную пучину, и как погубила. Кранц! Сколько вам заплатить, чтобы вы не рассказывали этой истории?

Кранц. - Это была настоящая, подлинная, речная русалка. Встретился я с ней случайно и расстался тоже как-то странно. Пеликанов жадными руками вцепился в плечи Кранца. - Вы правду говорите? ! Да? Вы действительно видели настоящую русалку? - Что же тут удивительного? Ведь вы же сами утверждаете, что они должны быть. . . - И вы ее ясно видели? Вот так, как меня? Да? - Не волнуйтесь, юноша. . . Если это и кажется немного чудесным, то. . . мало ли что на свете бывает! Я уже человек немолодой и за свою шумную, бурную, богатую приключениями жизнь видел много такого, о чем вам и не снилось. - Кранц! Вы. . . видели русалку? ! - Видел. Если это вас так интересует - могу рассказать. Только потребуйте вина побольше. - Эй! Вина! - Только побольше. - Побольше! Кранц! О русалке! - Слушайте. . . - Однажды летом я охотился. . . Собственно, охота какая? Так, бродил с ружьем. Люблю одиночество. И вот, бродя таким образом, набрел я в один теплый летний вечер на заброшенный рыбачий домик на берегу реки. Не знаю, утонули ли эти рыбаки во время одной из своих экспедиций или просто, повыловив в этой реке всю рыбу, перебрались на другое место, - только этот домик был совершенно пуст. Я пришел в восторг от такого прекрасного безмолвия, запустения и одиночества; съездил в город, привез припасов, походную кровать и поселился в домике. Днем охотился, ловил рыбу, купался, а вечером валялся в кровати и при свете керосиновой лампочки читал Шиллера, Пушкина и Достоевского. Об этом времени я вспоминаю с умилением. . . Ну, вот.

- Подите вы, - нахмурился Как-то в душную, грозовую ночь мне не спалось. Жара, тяжесть какая-то - сил нет дышать. Вышел я на берег - мутная луна светит, ивы склонили печальные головы, осока замерла в духоте. Вода тяжелая, черная, как густые чернила. "Искупаюсь, - решил я. - Все-таки прохладнее". Но и вода не давала прохлады: свинцовая, теплая - она расступилась передо мной и опять сомкнулась, даже не волнуясь около моего тела. Я стал болтать руками, плескаться и петь песни, потому что кругом были жуть и тишина неимоверная. Нервы у меня вообще как канаты, но тут воздушное электричество, что ли, так их взвинтило, что я готов был расплакаться, точно барышня. И вот когда я уже хотел выкарабкаться на берег, у меня, около плеча, что-то такое как всплеснет! Я думал - рыба. Протягиваю инстинктивно руку, наталкиваюсь на что-то длинное, скользкое, хватаю. . . Сердце так и заныло. . . На ощупь - человеческая рука. Ну, думаю, утопленник. Вдруг это неизвестное тело затрепетало, забилось и стало вырываться. . . показалась голова. . . прекрасная женская голова с печальными молящими глазами. . . Две белые круглые руки беспомощно взметнулись над водой. . .

И, странно, я сразу же успокоился, как только увидел, с кем имею дело. Случай был редкий, исключительный, и я моментально решил не упускать его. Руки мои крепко обвились вокруг ее стройной, гибкой талии, и через минуту она уже билась на песке у моих ног, испуская тихие стоны. Я успокоил ее несколькими ласковыми словами, погладил ее мокрые волнистые волосы и, бережно подняв на руки, перенес в домик. Она притихла и молча следила за мной своими печальными глазами, в которых светился ужас. При свете лампы я подробнее рассмотрел мою пленницу. Она была точно такого типа, как рисуют художники: белое мраморное тело, гибкие стройные руки и красивые плечи, по которым разметались волосы удивительного, странного, зеленоватого цвета. Вместо ног у нее был длинный чешуйчатый хвост, раздвоенный на конце, как у рыбы. Признаться ли? Эта часть тела не произвела на меня приятного впечатления.

Но, в общем, передо мной лежало преаппетитное создание, и я благословлял провидение, что оно послало такое утешение одинокому бродяге и забулдыге. Она лежала на моей постели, блестя влажным телом, закинув руки за голову и молча поглядывая на меня глазами, в которых сквозил тупой животный страх. - Не бойся! - ласково сказал я. - Старина Кранц не сделает тебе зла. И я прильнул губами к ее полуоткрытым розовым губкам. Гм. . . Признаться ли вам: многих женщин мне приходилось целовать на своем веку, но никогда я не чувствовал такого запаха рыбы, как в данном случае. Я люблю запах рыбы - он отдает морем, солью и здоровьем, но я никогда бы не стал целоваться с окунем или карасем. - Я думаю, - спросил я, нерешительно обнимая ее за талию, - вы питаетесь главным образом рыбой? - Рыбы. . . - пролепетала она, щуря свои прекрасные печальные глаза.

- Дай мне рыбы. - Ты проголодалась, бедняжка? Сейчас, моя малютка, я принесу тебе. . . Я достал из ящика, служившего мне буфетом, кусок холодной жареной рыбы и подал ей. - Ай, - закричала она плаксиво. - Это не рыба. Рыбы-ы. . . Дай рыбы. - Милая! - ужаснулся. - Неужели ты ешь сырую рыбу? . . Фи, какая гадость. . . Тем не менее пришлось с большими усилиями достать ей живой рыбы. . . Как сейчас помню: это были карась и два маленьких пескаря. Она кивнула головой, схватила привычной рукой карася и, откусив ему голову, выплюнула, как обыкновенная женщина - косточку персика. Тело же карасиное моментально захрустело на ее зубах. Вы морщитесь, господа, но должен сказать правду: пескарей она съела целиком, с головой и внутренностями. . . Такой уж, видно, у них обычай. - Воды, - прошептала она своими коралловыми губками. - Воды. . . "Беднягу томит жажда", - подумал я. Принес ей большую глиняную кружку, наполненную водой, и приставил заботливо ко рту. Но она схватила кружку и, приподнявшись, с видимым удовольствием окатила себя с хвоста до головы водой, после чего рухнула обратно на постель и завизжала от удовольствия.

- Милая, - сухо сказал я. - Нельзя ли без этого? Ты мне испортила всю постель. Как я лягу? -Воды! - капризно крикнула она. -- Обойдешься и так! Вон вода ручьями течет с постели. Как не стыдно, право. Действительно, одеяло и подушка были мокрые, хоть выжми, и вода при каждом движении пленницы хлюпала в постели. -- Воды!! - А чтоб тебя, - прошептал я. - На воду. Мокни! Только уж извини, голубушка. . . Я рядом с тобой не лягу. . . Мне вовсе не интересно схватить насморк. Второй ковш воды успокоил ее. Она улыбнулась, кивнула мне головой и начала шарить в зеленых волосах своими прекрасными круглыми руками. - - Что вы ищете? - спросил я. Но она уже нашла - гребень. Это был просто обломок рыбьего хребта с костями, в виде зубьев гребня, причем на этих зубьях кое-где рыбье мясо еще не было объедено.

-Неужели ты будешь причесываться этой дрянью? - поморщился я. Она промолчала и стала причесываться, напевая тихую, жалобную песенку. Я долго сидел у ее хвоста, слушая странную, тягучую мелодию без слов, потом встал и сказал: - Песенка хорошая, но мне пора спать. Спокойной ночи. Лежа навзничь, она смотрела своими печальными глазами в потолок, а ее губки продолжали тянуть одну и ту же несложную мелодию. Я лег в углу на разостланном пальто и пролежал так с полчаса с открытыми глазами. Она все пела. - Замолчи же, милая, - ласково сказал я. - Довольно. Мне спать хочется. Попела - и будет. Она тянула, будто не слыша моей просьбы. Это делалось скучным. - Замолчишь ли ты, черт возьми? ! - вскипел я. - Что это за безобразие? ! Покоя от тебя нет!! Услышав мой крик, она обернулась, посмотрела на меня внимательно испуганными глазами и вдруг крикнула своими коралловыми губками: - Куда тащишь, черт лысый, Михеич? ! Держи влево! Ох, дьявол! Опять сеть порвал!

Я ахнул. -Это что такое? Откуда это? ! Ее коралловые губки продолжали без всякого смысла: - - Лаврушка, черт! Это ты водку вылопал? Тебе не рыбачить, а сундуки взламывать, пес окаянный. . . Очевидно, это был весь лексикон слов, которые она выучила, подслушав у рыбаков. Долго она еще выкрикивала разные упреки неизвестному мне Лаврушке, перемежая это приказаниями и нецензурными рыбацкими ругательствами. Забылся я сном лишь перед рассветом. -Яркое солнце разбудило меня. Я лежал на разостланном пальто, а в кровати спала моя пленница, разметав руки, которые при дневном свете оказались тоже зеленоватыми. Волосы были светло-зеленые, похожие на водоросли, и так как влага на них высохла, пряди их стали ломаться. Кожа, которая была в воде такой гладкой и нежной, теперь стала шероховатой, сморщенной. Грудь тяжело дышала, а хвост колотился о спинку кровати так сильно, что чешуя летела клочьями. Услышав шум моих шагов, пленница открыла зеленые глаза и прохрипела огрубевшим голосом:

- Воды! Воды, проклятый Лаврушка, чтобы ты подох! Нету на тебя пропасти! Поморщившись, я пошел на реку за водой, принес ковш и, только войдя в комнату, почувствовал, как тяжел и удушлив воздух в комнате: едкий рыбный запах, казалось, пропитал все. . . Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она ела рыбу, как щука, орала всю ночь нецензурные слова, как матрос, от нее рыбой, как от рыночной селедочницы. - Знаете что. . . - нерешительно сказал я, подходя к ней. . . -Не лучше ли вам на реку обратно. . . а? Идите себе с Богом. И вам лучше, и мне покойнее. - Тащи невод, Лаврушка! - крикнула она. - Если веревка лопнет - ухи оборву! - Ну и словечки, - укоризненно сказал я. - Будто пьяный мужик. Ну. . довольно-с! Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я взял ее на руки, потащил к реке и, бросив на песок, столкнул в воду. Она мелькнула в последний раз своими противными зелеными волосами и скрылась. Больше я ее не видел. История с русалкой была выслушана в полном молчании. Кранц поднялся и стал искать шапку. Собрался уходить и Дерягин. -А вы куда? - спросил он поэта Пеликанова. - На реку? - Пожалуй, я пойду домой, - нерешительно сказал поэт. - Нынче что-то сыровато. . .

ТЭФФИ, НАДЕЖДА АЛЕКСАНДРОВНА (наст. фамилия – Лохвицкая, по мужу – Бучинская) 1872– 1952 Родилась 9 (21) мая, по другим сведениям – 27 апреля (9 мая) 1872 в С. -Петербурге (по другим сведениям – в Волынской губ. ). Дочь профессора криминалистики, издателя журнала «Судебный вестник» А. В. Лохвицкого, сестра поэтессы Мирры (Марии) Лохвицкой ( «русская Сафо» ). Псевдонимом Тэффи подписаны первые юмористические рассказы и пьеса Женский вопрос (1907). Стихотворения, которыми в 1901 дебютировала Лохвицкая, печатались под ее девичьей фамилией. Происхождение псевдонима Тэффи остается непроясненным. Как указано ею самой, он восходит к домашнему прозвищу слуги Лохвицких Степана (Стеффи), но также и к стихам Р. Киплинга «Taffy was a walesman / Taffy was a thief» . Рассказы и сценки, появлявшиеся за этой подписью, были настолько популярны в дореволюционной России, что даже существовали духи и конфеты «Тэффи» .

Как постоянный автор журналов «Сатирикон» и «Новый Сатирикон» (Тэффи печаталась в них с первого номера, вышедшего в апреле 1908, до запрещения этого издания в августе 1918) и как автор двухтомного собрания Юмористических рассказов (1910), за которым последовало еще несколько сборников (Карусель, Дым без огня, оба 1914, Неживой зверь, 1916), Тэффи снискала репутацию писателя остроумного, наблюдательного и беззлобного. Считалось, что ее отличает тонкое понимание человеческих слабостей, мягкосердечие и сострадание к своим незадачливым персонажам. Излюбленный жанр Тэффи – миниатюра, построенная на описании незначительного комического происшествия. Своему двухтомнику она предпослала эпиграф из Этики Б. Спинозы, который точно определяет тональность многих ее произведений: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе – благо» . Краткий период революционных настроений, которые в 1905 побудили начинающую Тэффи сотрудничать в большевистской газете «Новая жизнь» , не оставил заметного следа в ее творчестве. Не принесли весомых творческих результатов и попытки писать социальные фельетоны со злободневной проблематикой, которых ожидала от Тэффи редакция газеты «Русское слово» , где она публиковалась начиная с 1910. Возглавлявший газету «король фельетонов» В. Дорошевич, считаясь со своеобразием дарования Тэффи, заметил, что «нельзя на арабском коне воду возить» .

В конце 1918 вместе с популярным писателем-сатириконовцем А. Аверченко Тэффи уехала в Киев, где предполагались их публичные выступления, и после продолжавшихся полтора года скитаний по югу России (Одесса, Новороссийск, Екатеринодар) добралась через Константинополь до Парижа. В книге Воспоминания (1931), которая представляет собой не мемуары, а скорее автобиографическую повесть, Тэффи воссоздает маршрут своих странствий и пишет, что ее не оставляла надежда на скорое возвращение в Москву, хотя свое отношение к Октябрьской революции она определила с самого начала событий: «Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла» . В первом номере газеты «Последние новости» (27 апреля 1920) был напечатан рассказ Тэффи Ке – фер, и фраза его героя, старого генерала, который, растерянно озираясь на парижской площади, бормочет: «Все это хорошо. . . но que faire? Фер-то – ке? » , стала своего рода паролем для очутившихся в изгнании. Публикуясь почти во всех видных периодических изданиях Рассеяния (газеты «Общее дело» , «Возрождение» , «Руль» , «Сегодня» , журналы «Звено» , «Современные записки» , «Жар-птица» ), Тэффи выпустила ряд книг рассказов (Рысь, 1923, Книга Июнь, 1931, О нежности. 1938), показавших новые грани ее таланта, как и пьесы этого периода (Момент судьбы, 1937, написанная для Русского театра в Париже, Ничего подобного, 1939, поставлена Н. Евреиновым), и единственный опыт романа – Авантюрный роман (1931).

В прозе и драматургии Тэффи после эмиграции заметно усиливаются грустные, даже трагические мотивы. «Боялись смерти большевистской – и умерли смертью здесь, – сказано в одной из ее первых парижских миниатюр Ностальгия (1920). –. . . Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда» . Тональность рассказа Тэффи все чаще соединяет в себе жесткие и примиренные ноты. В представлении писательницы, тяжелое время, которое переживает ее поколение, все-таки не изменило вечного закона, говорящего, что «сама жизнь. . . столько же смеется, сколько плачет» : порою невозможно отличить мимолетные радости от печалей, сделавшихся привычными. В мире, где скомпрометированы или утрачены многие идеалы, которые казались безусловными, пока не грянула историческая катастрофа, истинными ценностями для Тэффи остаются детская неискушенность и естественная приверженность нравственной правде – эта тема преобладает во многих рассказах, составиших Книгу Июнь и сборник О нежности, – а также самоотверженная любовь.

Все о любви (1946) озаглавлен один из последних сборников Тэффи, в котором не только переданы самые прихотливые оттенки этого чувства, но много говорится о любви христианской, об этике православия, выдержавшей те тяжелые испытания, что были ей уготованы русской историей 20 в. Под конец своего творческого пути – сборник Земная радуга (1952) она уже не успела сама подготовить к печати – Тэффи совсем отказалась от сарказма и от сатирических интонаций, достаточно частых как в ее ранней прозе, так и в произведениях 1920 -х годов. Просветленность и смирение перед судьбой, которая не обделила персонажей Тэффи даром любви, сопереживания и эмоциональной отзывчивости, определяют основную ноту ее последних рассказов. Вторую мировую войну и оккупацию Тэффи пережила, не покинув Париж. Время от времени она соглашалась выступить с чтением своих произведений перед эмигрантской публикой, которой становилось все меньше с каждым годом. В послевоенные годы Тэффи была занята мемуарными очерками о своих современниках – от Куприна и Бальмонта до Г. Распутина. Умерла Тэффи в Париже 6 октября 1952.

Тэффи - "Демоническая Женщина" Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой "для цианистого кали, который ей непременно пришлют в следующий вторник", стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке. Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу. За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще ничего не ест. - К чему? Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она -актриса. Иногда просто разведенная жена. Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о котором нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать. - К чему? У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза. Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе: - Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.

Церковь ночью заперта. Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но "оне" уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф. - К чему? Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе. И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе. Она никому не читает их. - К чему? Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни ее рукописью, прочел и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился, - последнее, впрочем, не наверное. А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения. Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе. - К чему? А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: "Возвр. ", "К возвр. ". - Я видел в вашем окне свет часов в пять утра. - Да, я работала. - Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас! - К чему? За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросенку.

-Марья Николаевна, - говорит хозяйке ее соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте, -Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина. Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически: - Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду пить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра. . . да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу вина! Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает? Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся. - Пьет. Какая загадочная! - И завтра, говорит, пить буду. . . Начнет закусывать простая женщина, скажет: - Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки. Люблю лук. Демоническая широко раскроет глаза и глядя в пространство, завопит: - Селедка? Да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу. Ето лук? Да, дайте мне луку, дайте много всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее. . . больше, смотрите все. . . я ем селедку! В сущности, что случилось? Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое. А какой эффект! - Вы слышали? Не надо оставлять ее одну сегодня ночью?

- А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым калием, которое ей принесут во вторник. . . Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами: - Мне, собственно говоря, ненадолго. . . всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе. . . я смогу. . . Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами: - Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на мен я. . . Я хочу, - вы слышите? - я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, - вы слышите? - сейчас же двадцать пять рублей. Я етого хочу. Слышите? - хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно дали, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!. . . Теперь идите…идите. . . не оборачиваясь, уходите скорей, скорей. . Ха-ха-ха! Истерический смех должен потрясть все ее существо, даже оба существа, - ее и его. - Скорей. . . скорей, не оборачиваясь. . . уходите навсегда, на всю жизнь. . . Ха-ха-ха! И он "потрясется" своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи. - Вы знаете, она сегодня была такая странная. . . загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался. - Да. Здесь чувствуется тайна. - Может быть. . . она полюбила меня. . . - Тайна!

Саша ЧЁРНЫЙ Чёрный, Саша (1880 -1932) (псевд. ; наст. имя Александр Михайлович Гликберг; другие псевдонимы — Сам по себе, Мечтатель), русский поэт, прозаик, переводчик. Родился 1 (13) октября 1880 в Одессе в семье провизора - семье, можно сказать, зажиточной, но малокультурной. Счастливым детство Саши не назовешь. Мать, больную, истеричную женщину, дети раздражали. Отец, отличавшийся крутым нравом, не входя в разбирательство, их наказывал. В семье было 5 детей, двоих из которых звали Саша. Блондина называли «Белый» , брюнета - «Черный» ". Отсюда и псевдоним. Поступить в гимназию Саша не мог из-за процентной нормы для евреев. Отец уже собирался было отдать его в обучение какому-либо ремеслу, но передумал и разом решил крестить всех детей, тем самым уравняв их в гражданских правах с прочими российскими подданными христианского вероисповедания. После чего Саша Гликберг 9 лет от роду поступил, наконец, в гимназию. Мечта свершилась. . . Однако вскоре учеба обернулась неким подобием казенной службы, новыми страхами и наказаниями, которые добавились к домашнему игу. Стоит ли удивляться тому, что в пятнадцатилетнем возрасте он бежал из дома, последовав, кстати, примеру старшего брата. Вначале беглеца приютила тетка, сестра отца, отвезла его в Петербург, где он в качестве пансионера продолжил учение в местной гимназии. Но когда его «за двойку по алгебре» исключили из гимназии, он фактически оказался без средств к существованию. Отец и мать перестали отвечать на письма блудного сына с мольбами о помощи. Дальнейший поворот событий трудно, пожалуй, назвать другим словом, как чудо. Узнав по чистой случайности о судьбе несчастного юноши, брошенного семьей, начинающий журналист Александр Яблоновский поведал о его горестной участи на страницах «Сына отечества» - одной из крупнейших газет того времени. Статья попала на глаза житомирскому чиновнику К. К. Роше, и тот решил взять его к себе в дом. Так Саша Гликберг в конце 1898 года очутился в Житомире - городе, ставшем для него поистине второй родиной.

Константинович Роше принадлежал к обрусевшему французскому роду. Этого сановника отличало живейшее участие во всевозможных филантропических мероприятиях. Одной из таких акций было участие, которое он принял в судьбе многострадального юноши, брошенного семьей. Гимназию в Житомире не удалось закончить из-за конфликта с директором. Да, по правде сказать, и поздно было учиться - подоспело время призыва на воинскую службу. Отслужив два года в качестве вольноопределяющегося, А. Гликберг оказывается в местечке Новоселицы на границе с Австро-Венгрией, где поступает на службу в местную таможню. По возвращении в Житомир Гликберг начинает сотрудничать в газете «Волынский вестник» , открывшейся 1 июня 1904 года. Однако вести здесь фельетон ему довелось недолго: всего через два месяца газета прекратила свое существование. Обуреваемый честолюбивыми мечтами, он решает перебраться в Петербург. Поначалу новоиспеченному петербуржцу пришлось заняться канцелярской работой - на Службе сборов Варшавской железной дороги. И хотя на первых порах его приютили родственники Роше, неуютно и одиноко чувствовал себя провинциал в северной столице. Его непосредственной начальницей на службе была М. И. Васильева, которая проявила к нему участие. Вскоре они связали свои судьбы узами брака. Союз оказался прочным, несмотря на разницу в возрасте (Мария Ивановна была старше на несколько лет), в положении и образовании. Его супруга была ученицей видного профессора философии А. И. Введенского и родственницей известных купцов Елисеевых.

Свадебное путешествие летом 1905 года молодожены провели в Италии. По возвращении Саша Черный решает оставить ненавистную конторскую службу, дабы целиком отдаться литературной деятельности и образованию. В 19061907 он прослушал курс лекций в Гейдельбергском университете. Первое же опубликованное под этим, никому не ведомым литературным именем в журнале «Зритель» стихотворение «Чепуха» было подобно разорвавшейся бомбе и разошлось в списках по всей России. Саша Черный сразу стал желанным гостем в сатирических журналах. После отмены предварительной цензуры объявилась их уйма, как грибов после дождя. Язвительные и гневные инвективы Саши Черного в адрес тех, кто олицетворял слегка пошатнувшийся, но еще прочный государственный режим, появляются одна за другой. В 1900 -е годы активный сотрудник прогрессивных сатирических журналов «Зритель» , «Молот» , «Маски» , «Сатирикон» и др. Дерзкая политическая сатира Черного Чепуха (1905; «Трепов — мягче сатаны» ) принесла ему известность. Первый сборник стихов поэта Разные мотивы (1906), содержащий наряду с лирикой литературные и политические юморески, был запрещён цензурой.

Сборник Сатиры (1910) с ироническим посвящением «всем нищим духом» , представивший оригинальную сатирическую маску интеллигентного обывателя, обличает мелочность, пустоту и однообразие суетного мещанского существования во всех сферах общественного и литературного бытия, сочетая сарказм с нотами пессимизма. Во втором сборнике, Сатиры и лирика, проявилось тяготение Черного к «чистой» лирике, тонким пейзажным и психологическим зарисовкам.

Свадебное путешествие летом 1905 года молодожены провели в Италии. По возвращении Саша Черный решает оставить ненавистную конторскую службу, дабы целиком отдаться литературной деятельности и образованию. В 1906 -1907 он прослушал курс лекций в Гейдельбергском университете. Первое же опубликованное под этим, никому не ведомым литературным именем в журнале «Зритель» стихотворение «Чепуха» было подобно разорвавшейся бомбе и разошлось в списках по всей России. Саша Черный сразу стал желанным гостем в сатирических журналах. После отмены предварительной цензуры объявилась их уйма, как грибов после дождя. Язвительные и гневные инвективы Саши Черного в адрес тех, кто олицетворял слегка пошатнувшийся, но еще прочный государственный режим, появляются одна за другой. В 1900 -е годы активный сотрудник прогрессивных сатирических журналов «Зритель» , «Молот» , «Маски» , «Сатирикон» и др. Дерзкая политическая сатира Черного Чепуха (1905; «Трепов — мягче сатаны» ) принесла ему известность. Первый сборник стихов поэта Разные мотивы (1906), содержащий наряду с лирикой литературные и политические юморески, был запрещён цензурой. Сборник Сатиры (1910) с ироническим посвящением «всем нищим духом» , представивший оригинальную сатирическую маску интеллигентного обывателя, обличает мелочность, пустоту и однообразие суетного мещанского существования во всех сферах общественного и литературного бытия, сочетая сарказм с нотами пессимизма. Во втором сборнике, Сатиры и лирика, проявилось тяготение Черного к «чистой» лирике, тонким пейзажным и психологическим зарисовкам

. То, что Саша Черный состоялся как поэт, и то, что 1908 -1911 годы стали его «звездным часом» , - величайшая заслуга «Сатирикона» . Поэту не пришлось унизительно обивать редакционные пороги, ему сразу была предоставлена возможность выйти к широкому, поистине всероссийскому читателю. С 1908 - один из ведущих поэтов журнала «Сатирикон» . Его саркастические, но отнюдь не лишенные нежности стихи, появившиеся в «Сатириконе» (1908), сразу принесли ему популярность и, безусловно, оказали влияние на раннего Маяковского. Вл. Маяковский знал наизусть почти все стихи Черного и часто декламировал их. Саша Черный по настоянию Чуковского написал для детей 25 стихотворений. В 1910 году вышли «Сатиры» - первая книга стихов Саши Черного «Сатиры» завершаются разделом книги - «Лирические сатиры» , уже самим своим названием передающий эстафету следующей книге стихов - «Сатиры и лирика» . Уйдя весной 1911 из «Сатирикона» , где он был одним из поэтических лидеров с 1908, Черный печатается в газетах «Киевская мысль» , «Русская молва» , в журналах «Современный мир» , «Аргус» , «Солнце России» , «Современник» и др. Выступает как детский писатель (книги Тук-Тук, 1913, Живая азбука, 1914). Щемящей тоской по утраченной Родине, острым ощущением бесприютности пронизаны книга стихов Черного Жажда (1923), поэма Кому в эмиграции жить хорошо (1931 -1932), обнаруживающая единственного счастливца на чужбине — малыша в кроватке.

В 1914 -1917 годах он был солдатом при полевом лазарете. В марте 1917 Временным правительством назначен заместителем комиссара Северного фронта. После Октябрьской революции (которую Черный не принял, несмотря на предложения большевиков возглавить газету в Вильно) осенью 1918 уехал в Прибалтику, где были созданы стихи о Литве и цикл Русская Помпея, впервые обозначивший мотив ностальгии, отчетливо звучащий в эмигрантском творчестве поэта. В 1920 — переехал в Берлин, работал в берлинском журнале «Жар-птица» . Со второй половины 1923 до начала 1924 — Чёрный в Италии, в семье Л. Н. Андреева (впечатления от Вечного города отразились в лирических и юмористических миниатюрах Из римской тетради и Римские офорты). С 1924 жил в Париже, сотрудничал в газетах «Последние новости» , парижском «Сатириконе» , «Русской газете» и др. периодических изданиях, устраивал литературные вечера, ездил по Франции и Бельгии, выступая со стихами перед русскими слушателями. В 1927 группа эмигрантов на паях приобрела земельный участок и основала русскую колонию эмигрантов в поселке Ла-Фавьер, близ местечка Лаванду, в Провансе. Среди них был и Саша Черный. Здесь, на юге Франции, он провел последний период своей жизни. Написал поэму «Кому в эмиграции жить хорошо» (1931 -1932), прозаические «Солдатские сказки» (1933), написанные в стиле своеобразного анекдотически-бытового реализма, близкого к сказу Н. С. Лескова и М. М. Зощенко.

В итоге вышло еще две книги Саши Черного: «Жажда» , «Детский остров» . Среди других его произведений — поэма Ной (1914), печально предрекающая современному поколению новый «всемирный потоп» ; стихотворный цикл Война (1918), впечатляющая картина ужасов фронтового и лазаретного быта; стихи, повести, рассказы (кн. Сон профессора Патрашкина, 1924; Дневник фокса Микки, 1927; Кошачья санатория, 1928; Белка-мореплавательница, 1933 и др. ) и пьеса Возвращение Робинзона (1922) для детей; произаический сборник Несерьезные рассказы (1928), с «легкой улыбкой, беззлобным смехом, невинной проказливостью» (А. И. Куприн) воскрешающий петербургский, московский и провинциальный быт старой России, издалека видящейся Черному безвозвратно потерянным раем; по тональности близкая ему повесть Чудесное лето (1929); многочисленные рассказы о скудном быте, материальных лишениях и моральном унижении эмигрантской жизни. Он оставил также переводы из Г. Гейне, Р. Демеля, К. Гамсуна и др. Высшая точка посмертного признания таланта Саши Черного - это создание Шостаковичем музыки на цикл его стихов. В 52 года Саша Черный умер 5 августа 1932 в Ла Фавьер, помогая тушить пожар он перенапряг сердце. Говорят, когда он умер, его собака Микки легла к нему на грудь и скончалась от разрыва сердца. В. Набоков в прощальном слове сказал с грустью и нежностью: "Осталось несколько книг и тихая прелестная тень".

Мухи На дачной скрипучей веранде Весь вечер царит оживленье. К глазастой художнице Ванде Случайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и девица. «Хотите вина иль печенья? » —Спросила писателя Ванда, Подумав в жестоком смущенье: «Налезла огромная банда! Пожалуй, на столько баранов Не хватит ножей и стаканов» . Курсистка упорно жевала. Косясь на остатки от торта, Решила спокойно и вяло: «Буржуйка последнего сорта» . Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки. Писатель, за дверью на полке Не видя своих сочинений, Подумал привычно и колко: «Отсталость!» И стал в отдаленье, Засунувши гордые руки В триковые стильные брюки.

Провизор, влюбленный и потный, Исследовал шею хозяйки, Мечтая в истоме дремотной: «Ей-богу! Совсем как из лайки. . . О, если б немножко потрогать!» И вилкою чистил свой ноготь. Певица пускала рулады Всё реже, и реже. Потом, покраснев от досады, Замолкла: «Не просят! Невежи. . . Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство? » Наелись. Спустились с веранды К измученной пыльной сирени. В глазах умирающей Ванды Любезность, тоска и презренье: «Свести их к пруду иль в беседку? Спустить ли с веревки Валетку? » Уселись под старой сосною. Писатель сказал: «Как в романе. . . » Девица вильнула спиною, провизор порылся в кармане И чиркнул над кислой певичкой Бенгальскою красною спичкой. 1910